Пресса

11.09.2011

Рассказывает Андрей Сигле, продюсер: «Надеюсь, что картину мы сможем показать в России – в середине осени. Фильм выйдет на экраны Москвы, Санкт-Петербурга, Ульяновска, возможно, Екатеринбурга.  О дальнейших планах пока не думали. Но уже сейчас интернациональный дистрибьютор, Film Boutique, продает картину по всему миру. Окупится ли фильм? У нас, вряд ли. У них, вполне. Хотя фильм очень  непростой и вложены в него большие средства. И все-равно нам не хватило. Именно, по финансовым причинам отказались от съемок в Ватикане. Владимир Владимирович проявляет большой интерес к творчеству Александра Николаевича Сокурова и к немецкой культуре. Так совпало... Благодаря этому, в большей степени, финансирование состоялось. Получили 8 млн. долларов. И в последний момент нам помог Фонд кино, добавив еще 1,5 млн.
Андрей Сигле, композитор: «Музыка – записывалась тремя  составами, ведущий оркестр – Темирканова. Классическая музыка в фильмах Сокурова всегда играла  большую роль, это не буквальное использование тех или иных фрагментов, а их переосмысление сообразно взгляду режиссера на те или иные вещи. Вспомните, как звучит Рахманинов на разбитом рояле в «Тельце»  или  какой подтекст  читается в фантазиях на темы Чайковского» в  фильме «Отец и сын». И здесь, в Фаусте, не выходя за рамки немецкой музыкальной традиции, я пытался соответствовать сложной авторской концепции.  Ведь это не тот Фауст, каким мы его воображали

Справка:
Андрей Сигле написал музыку к первому российскому сериалу «Улицы разбитых фонарей»,  к многосерийному проекту «Агент национальной безопасности», «По имени Барон». Открыв собственную студию в поддержку авторского кино,  Сигле связал свою жизнь с Александром Сокуровым.
В тендеме родились: «Телец», «Отец и сын», «Солнце», «Александра» и «Фауст».

Кто он? Чем жил? Как стал композитором и продюсером?
Интервью со всеми подробностями из жизни до «Фауста». 

Слуга изображения
 
- Андрей, для меня вы человек непостижимый.  Академический пианист, рок – музыкант, кинокомпозитор, продюсер, бизнесмен... И во всех областях преуспеваете.  Как вам удается одновременно заниматься калькуляцией  и вдохновенно писать музыку?
— В кино все люди творческие. Даже дольщик, который толкает перед собой телегу с оператором, творческий человек. Да, совмещать тяжело. Для цифр и нот требуется резкое разграничение, и этот переход сначала давался тяжело, но со временем научился и этому. Музыку пишу по ночам, когда калькуляция спит. Подсчеты не мешают творчеству, у меня есть вдохновитель -  изображение! Я живу кинематографом! Живу!
И деньги зарабатываю, чтобы кино снимать... Все – ради него, вокруг него...
— Музыка в кино  — слуга изображения.  Не обидно?
— Мы все – слуги изображения. Не только я за кадром. Огромное количество профессионалов, тонких, ярких художников остаются безвестными для зрителя. Наверное, в каждом человеке сидит тщеславное желание, чтобы тебя узнавали, ценили, хвалили. Но у меня другие задачи: помогать рождаться качественным фильмам, способным представлять нашу страну на всех международных кинофестивалях. В 2004 я основал студию Proline-film, первая же работа фильм «Солнце» Сокурова впервые за пять лет представляла Россию на 55-ом Берлинском МКФ.
Так вот, все костюмы  для «Солнца» сшила Лида Крюкова. Когда японцы увидели фильм – ахнули. Ведь у них под запретом любая информация о жизни императора, а мы показали его личную жизнь в период, когда Япония подписала акт о капитуляции. В нашей картине все должно было быть реальным. Даже бумага, на которой пишет император, настоящая, рисовая. Кто-нибудь из зрителей задумывался, насколько это грандиозная работа художников, реквизиторов? Кто-нибудь знает их имена? А мы сделали кино, которое творит историю.
— И кино ваше творит историю, и все ваши фильмы вошли в историю кинематографа. Так запросто — пришел, увидел, победил?
— Нет. За каждой картиной стоит громадный труд, взлеты и падения. Великий сводник «Ленфильм» подарил мне Сокурова. Первая картина, которую я с ним делал как композитор, — «Телец». Тогда я понял, что настоящее кино – это единственное, что мне интересно. Если не рассматривать режиссеров, как функциональных единиц, которые должны тебе принести какую  — то прибыль, а  рассматривать каждый фильм как часть прожитой жизни, многое переосмысливается. Кино делается год, ты вынашиваешь этого ребенка, ты выпускаешь его в жизнь. Люди, с которыми ты находишься это время, твоя семья.  
— И все-таки как музыкант, композитор стал вдруг известным продюсером?
— Невольно. Неожиданно для самого себя. У «Солнца» начались проблемы:  финансирование запаздывало, никто не мог договориться с японцами. Я влез в эту историю, потому что понимал, что для кино самое страшное — простой. Пощупал, как все это делается, и начал работать. Залез в чужие дела и довел их до конца.
— Успех окрылил?
— Крылья выросли  от возможности заниматься тем, что нравится, что получается.  Я ни за что не буду продюсировать фильм, если он мне не по душе. И ограничил себя только интересными проектами.
Режиссер Сергей Овчаров 9 лет не снимал. Это жуткая трагедия. И мне показалось, что мой долг вернуть человека, звезду нашей режиссуры в кино.
Версия Овчарова (фильм «Сад») в корне отличается от всего того, что до сих пор ставилось и снималось по «Вишневому саду». Меня это очень увлекло.
— Говорят, что вы специально  выращивали  сад в  павильоне?
— Съемки велись в легендарном 4-м павильоне «Ленфильма», где в 1896 году состоялся первый в России киносеанс. На площадку доставили 20 тонн земли, посадили траву, привезли 100 деревьев. К веткам приклеили бумажные цветочки – вот и вишневый сад!
— Вы написали музыку ко всем фильмам, которые продюсируете.  Из мира Стругацких  вы переноситесь в «Преступление и наказание», вас бросает то в Японию, то в Чечню, вот теперь в Чеховский «Сад»...  Широкая география не отвлекает от контакта с музой?
— Наоборот, помогает. Многотемье наших фильмов дает пищу для
композиторских идей. Возьмем фильм «Александра»...
До поездки в Чечню была одна задача, хотел написать светлую музыку, когда я вернулся — представление перевернулось с ног на голову. Мы снимали в Чечне, она настоящая, там нет павильонов. Я был на земле, горячей от событий. Когда я приехал в Беслан и пришел в ту школу, что-то со мной произошло, ощущение, будто слышишь голоса погибших детишек... Я видел много людей со сломанными судьбами – военных, мирных жителей.
Мы отбирали актеров из местного драмтеатра,  там сцены нет, зала нет, репетируют в какой-то комнатенке, а ставят Мольера -  на чеченском языке... Актеры приходят каждый день, никто им за это не платит,  они репетируют, а потом  своим родственникам показывают спектакль, потому что не могут без  театра жить.  Актриса Раиса Гичаева  играла в «Александре» роль Малики. Мы видели ее дом, где она живет, на половину «живой», вместо этажа — провал. И таких домов много. Люди после бомбардировки выносили тела своих родных и хоронили их прямо во дворе... Вечером смотришь — вдруг в окне на единственном уцелевшем этаже дома зажигается свет... Ком  в горле... Мы попали в атмосферу человеческого горя, со скрежетом бэтээров,  с выстрелами в ночи. Соизмеряешь со своею жизнью и понимаешь, что живешь в рафинированном мире. Такие потрясения рождают музыку, она появляется сама собой, мне лишь  надо успевать ее записывать.
— Теперь, когда ваша студия «Prolin – film» выпускает все  фильмы Сокурова, вы  чувствуете себя  его «правой рукой»?
— Нет, нет. Сокуров – классик. Он по праву занимает свое  место в мировом кинематографе, я только помогаю. Мне очень важно общение с людьми, которые работают рядом со мной в кино. Вместе с ними я расту. Это и Галина Вишневская, и естественно, Александр  Сокуров, и  Константин Лопушанский, и Дмитрий Светозаров, и  Сергей Овчаров и многие другие великие актеры и режиссеры.
— Какая из наград для вас самая ценная?
— Пожалуй, за «Александру». Премия Организации Объединенных Наций, которую вручают дипломаты мира.  Они не ангажированы творческими течениями,  эта оценка произведения искусства в мировом масштабе.
— Странно, что для вас это важнее, чем личные награды за музыку к фильмам «Гадкие лебеди»,  «Удаленный доступ», «Солнце»....
— Кино – это коллективный труд. Мои продюсерские усилия – это и есть тот материал, из которого высекается кино. Моя музыка – это реакция на высеченное...

Отцовская правда и бабушкины мандарины

— Андрей, расскажите о себе, откуда вы, из какой семьи?
— Родился в Нижнем  Новгороде, через два месяца наша  семья перебралась в Ленинград, где обитаю до сих пор. Отец  — инженер – строитель, постоянно ездил по командировкам,  мама – учительница, преподавала в школе, где я начинал учиться. Дом и школа – для меня были одним целым. Все закладывается в детстве, очень важно, чтобы были хорошие преподаватели. Я до сих пор  помню свою  первую учительницу, как она нам читала рассказ про мальчика, который после смерти бабушки нашел ее письмо и, когда прочитал его, осознал, как все обижали бабушку. Закрыв книжку, учительница расплакалась, и мы вместе с нею.
После смерти моей бабушки я тоже занялся поисками письма, и долгое время находил в ее комнате какие-то засохшие мандарины,  конфетки, припрятанные для меня...
Пока я был подростком, меня не посвящали в историю нашей семьи. Мой отец — из поволжских немцев — сидел в сталинских лагерях, деда расстреляли, а бабушку (по отцовской линии)  с четырьмя детьми  сначала сослали в Германию  (она сидела в зоне оккупации),  а потом  ее выдали обратно нашим войскам и прямиком направили в Тувимск, Коми ССР  — в сталинский лагерь.
— Какое чувство вы испытали, узнав об этом?
— Я внимательно выслушал отца. Но информацию принял достаточно отстраненно. Отец что-то объяснял, как мне казалось, даже оправдывался, но я не понимал – кто прав, кто виноват. Очень долго не понимал. Что-то в нашем воспитании было не так: общественное значительно перевешивало личное.
В школе я был активным комсомольцем, мы всегда жили общественной жизнью: в коммуналках, общежитиях, у нас не было понятия дома. В одной комнате сестра с мужем, во второй – отец с матерью и бабушка, разделенные шкафом. И понятия разрушенной судьбы не было. Когда началась перестройка, бабушка каждый вечер встречала отца с газетой в руках,  спрашивала:  «Я вот тут почитала... неужели, это правда, скажи, это правда?».  Отец отвечал односложно:  «Я тебе всю жизнь говорил, что это правда». Это была трагедия во взаимоотношениях моей бабушки коммунистки  (она работала директором завода) и отца. Они постоянно конфликтовали. Когда бабушка поняла, что отец говорил ей правду — это был шок, от которого она не могла оправиться. И в 1992 году, когда случился путч, она окончательно подорвалась. И я до сих пор считаю, что она умерла от прозрения...
Я помню ее друзей, среди них дядю Сашу, генерал — лейтенанта, я надевал его мундир и падал под тяжестью медалей и громадной звезды, обсыпанной бриллиантами. Я гордился, что знаю  такого человека, я ходил с ним на парады, сидел рядышком в первых рядах, светясь от счастья. Он умер в самом начале перестройки. Открылись все архивы, и оказалось, что он был одним из трех человек, подписавших донос на мужа бабушкиной сестры... Страшные вещи. Тогда отец мне в полной мере все рассказал. Как он в шестилетнем возрасте  попал лагерь, как трупы таскал  с нар.  Из двух тысяч  сосланных детей в живых осталось четверо и что-то около  двухсот взрослых. Его спасла мать, а сама там погибла...
Сейчас у меня есть дом. Я настаиваю на том, чтобы устраивались семейные обеды, чтобы мы все вместе собирались. Я хочу, чтобы моя дочка, когда вырастет, знала, что у нее есть место, куда она всегда  может вернуться.

«Красный Октябрь», хоккей, группа «Кино и другие радости жизни

— Чья инициатива – учить вас  музыке?
— Когда мне исполнилось пять лет, отец привел меня в музыкальную школу. Я был небезнадежным, какие-то способности обнаружились. Но у нас дома не было пианино. «На чем же ты будешь играть?»- спросила учительница и обратилась к отцу: -  Может, аккордеон хотя бы ребенку купите?»
 Я ужасно расстроился. Пианино стоило 700 рублей – это полугодовая зарплата, и, тем не менее родители нашли деньги и купили мне «Красный Октябрь». Но радость очень быстро улетучилась. Как я возненавидел это пианино! Оно до сих пор у нас стоит как свидетельство моих мучений!  Правда, играть на нем невозможно:  клавиши изъедены,  расколоты. Помню, как я злился и бил по клавиатуре руками, ногами, какими угодно предметами. Моя дочка сейчас тоже учится музыке. Когда она спросила, почему на пианино такие разбитые клавиши, я ответил, что очень много занимался... Педагогический прием...
На самом деле в душе я был не пианистом, а страстным хоккеистом. И подлость заключалась в том, что хоккейная коробка находилась под моими окнами,  с  утра до вечера — крик, смех, а я гаммы играю... Когда я немного повзрослел, мне дано было право самому решать: остаться в музыке или стать хоккеистом.
— И, как мы видим, – музыка победила.  Почему? Объясните.
— Победили хорошие преподаватели. Наиграешься в хоккей и понимаешь, что завтра надо идти на урок, а не готов, не выучил, ощущение вины ужасное. Меня спокойно выслушивали, поправляли, подсовывали книжечки про Бетховена, Моцарта. И таким образом пробудился интерес к музыке. Целиком и полностью отдаю дань уважения родителям: они заставляли меня заниматься,  давали читать правильные книги – Гайдара, Марка Твена, Жюля Верна. Эти же книги сейчас читает моя десятилетняя дочь.
После школы поступил в Музыкальное училище им. Римского-Корсакова. На самом деле от хоккея отказался с большим скандалом, меня взяли в сборную города, а я... Так быстро и решительно закончилась спортивная карьера, и я целиком переключился на музыку.
В промежутке была служба на флоте, три года играл в  ленинградском военном оркестре, там начал заниматься эстрадной музыкой, делал аранжировки. Мы, музыканты, пытались выйти за рамки того, что нам предлагалась, я никогда не чувствовал себя ущемленным, всегда выискивал пути, чтобы играть то, что хочется. Очень рад, что служил в армии, что не стал инкубаторским мальчиком. Хотя были и потери...Когда демобилизовался, моя любимая девушка меня не встретила. Не дождалась. Я не мог в это поверить. Зато научился принимать  данность: прошлое остается в прошлом... После  службы  сразу поступил в Ленинградскую  консерваторию.
— Усердным были студентом или шаляй-валяй? Учеба в консерватории требует поистине армейской дисциплины...
-  Именно так. Я занимался по 8 -9 часов в день. Иногда и больше.  И тут уж точно можно сказать, что я раздолбил не один рояль.
Приезжал в консерваторию к шести утра, первым поездом метро,  чтобы успеть позаниматься до начала занятий. Ведь дома соответственно квадратным метрам и зарплате стоял все тот — же «Красный Октябрь». Моим педагогом была  Татьяна  Петровна Кравченко, потом ее ученик, выдающийся музыкант Павел  Зарукин. Я твердо шел по пути концертирующего пианиста. Но армия оставила след,  меня тянуло в эстрадную, электронную музыку. В то время у меня появился новый  музыкальный инструмент «Профит – 2000»,  такой же был у Сережи Курехина. Мы постоянно созванивались, консультировались, как найти, как настроить. Я, консерваторский мальчик, постепенно затягивался в среду рок-музыкантов. Днем они работали в кочегарке, а вечером приходили с ящиками пива, водки в рок-клуб. Однажды там появился Цой, мы познакомились и в скором времени с группой «Кино» записали альбом «Группа крови». Студией служила двухкомнатная квартира нашего друга Леши Вишни, он там жил и вместе с ним жили все музыканты, которые записывались. Окна были завешаны черной драпировкой, ночь или день на дворе -  не поймешь. Приходили, уходили. Проходной двор.  
— Каким вы запомнили Цоя?
— Это была другая планета. Первый раз я увидел его в ДК Крупской на концерте,  где он по пояс голый бил грифом гитары о стойку. Меня это жутко возмутило, да еще обкуренная, громадная  толпа народу, ужас! На самом деле Витя по жизни был очень скромным человеком,  несмотря на всесоюзную славу, он никогда себя не выпячивал и все, что он делал на сцене – это был некий протест. Я сейчас уже понимаю: Цой, наш рок-клуб и все, что они делали, -  это социальное явление.
Когда в наше  время говорят о рок-клубах, я в них не верю. Время ушло. Рок умер и ничего уже не возродить.
— Как вам удалось быть с теми и с другими, а по большому счету остаться самим собою?
— Я всегда все делал вопреки некой моде. За свою жизнь выкурил полсигареты, и до 33 лет  принципиально ничего не пил, потому что все пили. Так и здесь. Я попал в среду, и то, что там было принято, отвергал. Эта позиция меня уберегла.    
— Ведь это группа «Кино» привела вас в кино?
-  Да, мы вместе написали музыку к фильму «Игла». Но первая самостоятельная работа в кино – фильм «Клещ». Знаменательное событие!  Режиссер Бахыт Калибаев –  огромной фантазии человек; он придумал Леню Голубкова. После «Клеща» я стал получать заказы достаточно  регулярно. Начал работать на Ленфильме с оркестрами и т. д. Здесь же на Ленфильме познакомился со своею будущей женой Светланой. Она пригласила меня на день рождения, а я не пришел. Она обиделась, и мне пришлось вымаливать прощение. Довымаливал до того, что мы стали жить вместе. По наследству вместе со Светланой мне был передан сын. Потом появилась наша общая дочь -  наступило время, когда я этого хотел.  И мы поженились. Это очень важно, когда ты сам можешь управлять собственной жизнью — почувствовал, что пора жениться  и женился.
— И в финансовом отношении вы, наверное, уже чувствовали себя уверенно?
— Как композитор кино я очень хорошо зарабатывал  — за фильм  2.500 рублей,  это была годовая зарплата моего отца. А платили нам по тактам! Залиговал ноту, перенес в другой так – и увеличил себе зарплату! Все наши композиторы стояли в очереди, в Союзе  Композиторов картины выдавали согласно списку.  Поскольку мне это было безумно интересно, я писал музыку не ради денег. В то время я уже работал вместе с Альфредом Шнитке в фильме Константина Лопушанского «Посетитель музея», с Дашкевичем  в «Собачьем сердце», в качестве аранжировщика, клавишника и саунд-дизайнера участвовал в записях альбомов «Алисы», «Наутилус-Помпилиус», а также в сольных проектах Курехина и Гребенщикова.  
Потом были картины «Колесо любви» Эрнеста Ясана, «Последнее дело Вареного» Виталия Мельникова, «Прохиндиада» Александра Калягина, «Четырнадцать цветов радуги» Дмитрия Светозарова...
— Стоп! Стоп! А когда и как вы попали в Шведскую королевскую академию музыки на факультет «кинокомпозитор» в качестве единственного и первого   советского студента?
— Ректор  Шведской королевской академии приехал в консерваторию, и меня выбрали, как единственного претендента. В  нашей стране не было такого факультета.  Так я стал первым дипломированным кинокомпозитором в СССР.  В  Швеции у  меня был персональный преподаватель Филипп Таг, друг Марикконе. Он открыл мне тайны профессии.
— На каком же языке вы общались?
— Всю жизнь учил немецкий... Пришлось срочно учить английский. Шведы немецкий забыли со времен Великой отечественной воны. По началу это была глухонемая действительность, ничего кроме музыки я не понимал.
С Филиппом  разговаривал на пальцах, но о многих вещах можно не говорить, они показываются на инструменте. В его двухкомнатной квартире не было мебели, все стены были заставлены пластинками (компакт дисков еще не  выпускали), я чего-то переписывал, он со скрипом отдавал мне свои реликвии, ведь  с каждым прослушиванием что-то стирается, он ревновал меня к пластинкам,   я, без зазрения совести, просил еще и еще.  В Академии  была шикарная студия: синтезаторы, компьютеры. Все представители музыкальных компаний предоставляли туда самые новые разработки, чтобы студенты их имели под руками. А в это время в Ленинграде все продавалось по талонам...
— Не хотелось возвращаться?
— Еще как хотелось! Швеция – удивительная страна, люди не пересекаются друг с другом.  И хотя я жил в молодежном общежитии, в двухэтажном домике с отдельными  маленькими квартирками, о том, что кто-то находится рядом, я узнавал только по велосипедам. Полный холл с велосипедами и  — полнейшая тишина. А утром, когда я выходил, велосипедов  уже не было. Все уезжали на занятия.  Это было так странно!  Делать мне было нечего, я засиживался в Академии за полночь, выгоняли меня,  буквально, с охраной.  Жуткое одиночество! На стене  повесил календарь, и как в армии,  каждый прожитый день отмечал крестиком.  Меня от этой благополучной жизни тянуло в  неблагополучную, шумную, сумасшедшую жизнь Питера.  Я не могу находиться сам с собою, мне себя не хватает.
— Когда вы вернулись, ваша карьера как пианиста закончилась? Не жаль потерянных за роялем часов?
— В консерватории из нас готовили спортсменов. Я не оговорился. При  всем том, что пианистическая  и скрипичная школы у нас сильнейшие, но готовят только пианистов и скрипачей, а надо готовить в первую очередь музыкантов.   Вот  отсюда и музыканты, которые играют Первый этюд Шопена на скорость, кто быстрее... А вот музыкальную свободу никто не заимел.
Я же по возвращению уже мог выбирать, с кем работать, с кем нет. И играть, и сочинять мог в разных стилях. Я вам еще не рассказал, что выпустил в Питере два журнала, посвященных искусству....   
— Может, вы еще и крестиком вышиваете?
— А я вам отвечу серьезно. Крестиком не вышивал, но шил.
В школе на уроках профессиональной ориентации отказался идти в столярную мастерскую, берег руки и пошел шить. Один  и двадцать девчонок. И был лучшим швеей- мотористом.
 И до сих пор бы шил, очень это умиротворяющее занятие, да времени нет.  Как Макаревич поет, «надо экономить силы и дрова»... Надо мне много чего доделать, пока костер не потух.
— Вам свойственно самокопание?
— Копание в самом себе отвлекает от движения вперед. Я оставил эту разрушительную работу другим,  мне есть чем заняться....
-  Вы когда-нибудь думали о том, как сложилась бы ваша жизнь, будь вы концертирующим пианистом?
— У меня есть примеры  моих однокурсников, которые до сих пор ездят по миру с мамами, не имеют семьи, только играют и играют. Наверное, и у меня была бы такая жизнь... Хотя нет, никогда! Характер другой. Был и до сих пор остаюсь самостоятельным и  задиристым человеком.

Дина Радбель, http://family-values.ru